«...Жизнь моя — только пули полет. Хрупкий мир уходящих мельканий»

Р: Вам когда-нибудь задавали вопрос, на который у Вас не было ответа?

Д: Ребенок у меня спросил, сколько у нас денег.

Р: Задавали ли Вы когда-нибудь вопрос, на который не получили ответа?

Д: Дело в том, что Вы находитесь в кабинете адвоката. Есть несколько профессиональных привычек, которые портят людей в плохую или хорошую сторону. Шахтеры ложатся спать в каске, а хороший адвокат никогда не задает вопроса, на который он не знает ответа. В противном случае ты можешь услышать ответ, который тебя не устроит, и все, что ты строишь на суде может пойти неизвестно куда.

Р: Были ли уголовные дела в мировой истории, где Вы хотели бы выступать адвокатом?

Д: Я бы с большим удовольствие выступил на одном процессе, где по техническим причинам не мог участвовать — на процессе развода у одного английского короля, который был женат семь раз. И есть еще один процесс, но к сожалению, там не было адвокатов. Это процесс Христа.

Р: Тогда во втором случае Вы должны были бы следовать букве закона Римской империи, где не бывало поправок к уголовному кодексу.

Д: Я не в праве критиковать законодательство, которое существует на определенный момент. Каждое общество добивается того законодательства, которого достойна его ментальность. Я бы выступал понятийно. Потому что тогда судили по понятиям. Понятия были другие. Если исходить из того, что мы сегодня знаем о Христе, то скорее всего он был бы оправдан, если бы я его защищал. Это не значит, что он не был бы казнен по собственному желанию, но мне было бы интересно с ним побеседовать перед судом.

Р: Из всех приговоров, которые вынес Ньюренбергский процесс ни одного оправдательного быть не могло?

Д: Наверное Альберт Шпеер заслуживал другого наказания, слишком талантливый был человек. Но конечно в ту пору не могло быть оправдательных приговоров.

Р: Вернемся в наш день. Сегодня в России обсуждается тема новой статьи: наказание за религиозные убеждения. Скажите, как отнесется народ к адвокату, который впервые выступит в России по этому делу?

Д: Дело в том, что наша страна юридически девственна. Так получилось. Я очень часто сталкиваюсь с тем, что все, включая моих коллег, говорят о том, что адвокат освободил, или адвокат посадил, или адвокат отнял, или адвокат прибавил… Мне кажется, что это неправильно. Решение по суду принимает не адвокат, а принимает суд. Закон написан одним текстом. И обе стороны читают одни и те же слова. Просто одна сторона читает с одним акцентом, а другая — с другим акцентом. Что касается Вашего вопроса, мне кажется, что в стране, которую очень забавляют закулисные интриги и теории заговоров, надо будет всегда найти козла отпущения. Если этот процесс не удастся обвинению, то в этом будет виноват адвокат. А если удастся, то с другой стороны будет другая толпа людей, которые тоже будут считать, что в этом виноват адвокат.

Р: Цех адвокатов этому адвокату окажет поддержку? Поможет публично, выступит ли в прессе?

Д: Цех адвокатов практически никогда никому не помогал.

Р: На сегодняшний день все знают, что в Вашей профессии до сих пор ситуация с лицензией адвоката не совсем понятна. Как Вы к этому относитесь?

Д: В гражданских судах лицензия адвоката необязательна. А в уголовных — да. Но лицензия адвоката — это очень серьезная штука, которая помогает адвокату защищать своего клиента. По законодательству мы не имеем права рассказать то, что узнали в процессе обращения к нам клиента. Правоохранительные органы частенько пытаются вызвать на допрос адвоката, который узнал что-то в разговоре с клиентом, и адвокат посылает эти правоохранительные органы очень далеко и правильно делает. И вот тут адвокаты выступают единым фронтом, чтобы послать Прокуратуру, комитеты, следственные органы, ФСБ глубоко, и это правильно.

Р: Часто врачи, ведущие пациента, узнают о безысходном диагнозе. Приведем аналогию с адвокатом. Если адвокат понимает, что в деле безысходный диагноз, должен ли он прийти и сказать своему клиенту, что будет вот так, и никак иначе.

Д: На Ваш вопрос есть одни ответ: это может сделать адвокат, которому есть что кушать.

Р: Если бы сейчас сменить профессию?

Д: Это один из тех вопросов, которые я задаю сам себе и мучительно ищу ответ: я — профессиональный коллекционер и быть адвокатом — это мое хобби, или я — профессиональный адвокат, и мое хобби — быть коллекционером. И я до сегодняшнего дня не знаю на него точного ответа. Но если бы я выбрал какую-то новую профессию, то я конечно бы выбрал профессию адвоката, просто я бы скорее всего выбрал другую страну.

Р: Какую?

Д: Я бы выбрал довоенную Францию. Францию между войнами.

Р: Кого из публичных персонажей в довоенной Франции Вы бы хотели видеть в качестве своих клиентов? У многих из них были проблемы. И у Жана Кокто, и у Эдит Пиаф и у русских.

Д: Меня очень интересовала личность Гурджиева. Вообще интереснее работать с аферистами, чем с честными людьми. И там был еще один очень интересный человек, который не так известен российской публике, — Саша Гитри.

Р: У Гитри были достаточно сложные отношения с властью. Многие от него отвернулись. И Вы бы стали адвокатом Саша Гитри? Вы готовы пойти на риск?

Д: Я бы рисковал по нескольким причинам. Во-первых, потому что я — еврей. Саша Гитри — конечно персонаж, который мог сложиться и получиться именно во Франции, именно между двумя войнами, во Франции, которая тогда была мировой столицей искусства. И сторицей ар-деко. Саша Гитри родился в Петербурге, но как художественная личность он родился во Франции и абсолютно подходил под героя ар-деко. Мне был бы интересен излом героя во время войны. Какие аргументы может найти адвокат, защищая того, кто переметнулся на сторону нацистов, расстрелявших его родственников? Очень сложная перспектива защиты, но безумно интересная с моральной и эстетической точек зрения.

Р: Вы давно занимаетесь юриспруденцией. Вы работали адвокатом еще до того, как грянула перестройка. В тот период, перед тем, как поднялся железный занавес, не было ли у Вас желания уехать?

Д: Такое желание у меня было всегда, что я собственно и сделал. За мной висит портрет дяди моей мамы, довольно известного российского поэта 20-х годов. Он написал несколько шлягеров: «Бубенцы», «Обидно-досадно», «Дорогой длинною». Меня назвали в его честь, потому что я был на него похож. Его звали Александр Кусиков. Он принадлежал к течению имаженистов. Были такие имаженисты: Шершеневич, Есенин, Мариенгоф и Кусиков.

Помните, у Булгакова: «как причудливо тасуется колода». У Ильи Эренбурга было написано: «я зашел в квартиру к Александру Кусикову. На диване сидел пьяный Есенин, на гитаре что-то бренчал сам Кусиков, в углу копошилась пьяная Лиля, и эти люди спаивали великого поэта». Имеется в виду Лиля Брик и спаивали они естественно Есенина. Это все происходило в двадцать втором году, а пятьдесят пять лет спустя эту квартиру, которая принадлежала дяде и которая досталась ему от его родителей, то есть от моих прабабушки и прадедушки, приобрел Миша Фридман. Он там живет до сих пор. А квартиру, в которой жила дядина соседка — очень красивая девушка, которая сделала из него мужчину, — купил я. Поэтому я живу в том доме, где вырос у своих бабушки и дедушки, и время от времени смотрю на балкон, на котором играла моя мама, а потом и я сам.

Так вот. Дядя уехал по разрешению Луночарского, портрет которого также висит в этом офисе, и благополучно обосновался сначала в Берлине, а потом в Париже, как многие в то время. У дяди была сумасшедшая переписка, которую он увез с собой. К тому же в эмиграции он был таким небольшим литературным центром, поэтому Еврейновы и Ремизовы, и так далее, — все его близкие друзья. Меня в пять лет в первый раз выпустили во Францию, где дядя со мной ходил за ручку и показывал мне Париж, Сан-Тропе и другие прекрасные места. Мама оставалась в залоге. Потом выпускали маму, а меня оставляли в залоге. В результате к семнадцати годам произошла катастрофа.

(Раздается телефонный звонок.) Да, сто девяносто пятый… Давайте мой лот! Сейчас мой лот! «Газетный и книжный мир." Двадцать пятый год. Мы как раз в теме. Давайте. Я купил. Большое спасибо. Увидимся на баррикадах.

Р: Что Вы сейчас приобрели?

Д: Я приобрел справочную книгу «Газетный и книжный мир» в великолепной обложке издательства «Двигатель» двадцать пятого года.

В результате произошла катастрофа с моим поступлением в институт. Мама сказала, что я — человек в общем-то безнадежный. На идише существует слово «аимлик», что означает «выродок». Вот этим стал я, когда поступил во ВГИК. А ситуация такая была. Отец скончался совсем давно. Меня воспитывали бабушки и дедушки и вся родня московская, одесская и естественно мама. Никто никогда меня не спрашивал, кем я хочу стать, поэтому меня отдали в биологическую школу и я должен был стать биофизиком. Как сейчас помню учебник биологии со склеенными от моих слез страницами. Я люто ненавидел химию, физику и биологию, а все остальные предметы я знал хорошо.

В день, когда надо было отвезти документы в МГУ на биофак, я встретил по дороге своего приятеля из соседней школы, сына очень крупных валютных спекулянтов. Он спросил меня, куда я еду. Я сказал, что я еду на биофак. Он сказал: «Твои пестики и тычинки подождут, поедем со мной на улицу Вильгельма Пика." Делать мне было нечего и я поехал. У Гриши там было все схвачено. Вышла какая-то очень красивая дама, взяла документы у Гриши, посмотрела на меня и сказала: «А ты что стоишь? Давай!» Прошло полчаса. Мы потолкались на актерском факультете. Она вышла и сказала: «Подпишитесь.»

(Раздается телефонный звонок.) Прошу прощения. Да, были такие гербы. Давайте девять. Одиннадцать. Тринадцать. Четырнадцать пошло. Семнадцать давайте. Девятнадцать не даем. Это я не купил.

Р: Что Вы не купили?

Д: Я не купил «Книжные библиотечные гербы». Довольно интересная штука, но они не попадают в мой период.

Через полчаса вышла эта тетка. Я расписался. Я должен был сдать четыре экзамена. Я сдал математику, получил пять, потом еще географию, историю и сочинение и получил все пятерки. К моему удивлению я был зачислен на экономический факультет ВГИКа, а мой приятель Гриша не был зачислен и попал на заочный. Мне выдали приказ о зачислении, студенческий билет и зачетную книжку.

Вечером дома собрались все родственники в нашей большой квартире, и Патриарх, дедушка, возглавлял стол. Родственники приехали со всего Советского Союза, большей частью конечно из Одессы. Меня все любили, я был хорошим мальчиком: я ни с кем никогда не спорил. Я все делал, как хотел, но ни с кем никогда не спорил. Дедушка сказал: «Ну, Саша, покажи мне приказ!» Я с дрожью отдал дедушке приказ о зачислении, дедушка надел очки и начал читать.

Была тишина, все пересмеивались, тихо обсуждая, кем я буду: проктологом, гинекологом, биохимиком, вирусологом… Дедушка прочел бумагу, снял очки и сказал бабушке: «Вероника! Наверное, мы с тобой что-то не то сделали в жизни." Родственники затихли. Кто-то спросил: «Рува! Что случилось?» Дедушка вытер глаза и сказал: «Хуже быть не могло: мой внук будет артистом.»

И я стал учиться во ВГИКе. В сентябре нас послали на «картошку». Там у меня случился совершенно безумный роман с одной актрисой с Герасимовского факультета. Это сейчас она народная и всеми любимая, а тогда была просто красивой девочкой. Мы вернулись где-то на мой день рождения в конце сентября в Москву, я привел ее к себе домой и сказал: «Мамочка! Эта девочка теперь будет у нас жить." Мама, как в том анекдоте, спокойно ответила: «Можете занять мою спальню, потому что я до вечера умру». Этим я ее добил окончательно, и в ноябре она собралась и уехала в Париж, а я остался один в этой огромной квартире. Не один конечно, но без мамы.

Но надо сказать, что моя еврейская мама на словах отказалась от своего сына-отщепенца, но каждый месяц упорно присылала мне вызовы в Париж. Как и всякая еврейская мама, она говорила одно, а делала совершенно другое.

Я благополучно прожил в этой квартире все четыре года, пока учился во ВГИКЕ и провел их вместе со своей любимой на курсе актерского мастерства у Сергея Афанасьевича Герасимова, которого совершенно обожал. Меня снимали в разных фильмах, со своей внешностью я обычно играл или спекулянтов или итальянцев.

В 1976 году меня вызвали в военкомат. Мне пришел конверт с повесткой. В Военкомате какой-то майор сказал мне, что мне безумно повезло, потому что меня приписали в Тихоокеанский морской флот. Я ответил, что это конечно потрясающая новость, но есть проблема: я не умею плавать. (У моей мамы была неплохая теория: она считала, что тонут всегда те люди, которые умеют плавать, и поэтому ее сын плавать не должен.) Но майор был непреклонен: «Ерунда! Сбросят с эсминца — поплывешь».

Эта перспектива меня не прельщала вовсе, и к тому же на флоте там надо было служить три года. И тогда я взял другой конверт, весь в облаке аромата от Chanel. В нем был вызов на постоянное место жительства к маме, и вместо того, чтобы уехать к Тихому океану я уехал в Париж, где прожил несколько лет. Потом я жил в Америке, потом я жил в Швейцарии, где получил всякие разные образования.

В 88-м году я начал ездить в Россию. Здесь был мрак, запустение, пустые магазины, но был какой-то дух интересный. И в 92-м я переехал в Москву.

Р: А полные магазины тот дух не вытеснили, который Вас привлекал в России начала 90-х?

Д: Он остался в этом кабинете.

Р: Вернемся во Францию, куда уехало достаточно много людей, с которыми Вы были так или иначе знакомы. Адвокат — профессия и скрытая и публичная одновременно. Кого бы Вы взяли в учителя? Николая Николаевича Еврейного с его самобытной теорией или Василия Васильевича Каменского с его отношением к себе и к Николаю Николаевичу Еврейному?

Д: Ни того и ни другого. Я бы взял Черчилля. Уж очень интересный персонаж. Он всегда мне импонировал. мы с ним сходимся во взглядах. Он не любил Севетскую власть, а любил армянский коньяк и красивых девушек, курил сигары, играл в гольф, очень хорошо писал, получил Нобелевскую премию по литературе, дважды уходил и возвращался, носил бабочку. Вот его я очень люблю. Что же касается Еврейнова, к примеру… Какой силой духой нужно обладать, чтобы дать объявление в газету следующего содержания: «Хожу по домам, пью коньяк. Хороший собеседник. Звонить туда-то." На мой взгляд блестяще!

Р: Мы говорили сейчас с Вами о Черчилле. Знаковая фигура. Была еще одна знаковая фигура. Пусть без сигары, но тоже в котелке. И если бы секретарша принесла бы Вам два конверта: один — от сэра Уинстона Черчилля, а второй — от сэра Чарльза Спенсера Чаплина, с приглашением на ужин в один и тот же день, к кому бы из них, Вы пошли?

Д: Я бы конечно пошел к Чаплину. Потому что он был более прикольный. Чаплин мог себе позволить то, что не мог бы себе позволить Черчилль. Конечно с Чаплиным было бы интереснее.

Совсем недавно мне пришлось купить архив Александрова и Орловой. Я учился и дружил с Гришей Александровым, это их внук. Он немножко запил и промотал абсолютно все, что ему оставили, включая квартиру на Пушкинской, которую он продал за 50 000 рублей спьяну. Года два назад он позвонил и сказал, что продает весь архив. Я заехал к нему на знаменитую дачу. В этот самый момент упала какая-то стена, и оттуда вывалилась очередная фотография, там были тонны фотографий. Я спросил, сколько он за это хочет. Он сказал: «Купи вместе с дачей." Я так и сделал.

Вот там, кстати, я увидел фоторафию Чаплина, который Эйзенштейну показывал свой голый зад. Я тогда посмотрел на Чаплина абсолютно другими глазами. Про Чаплина говорят, что он — грустный клоун. Неправда!

Р: Много ли у Вас хороших собеседников или их не должно быть много?

Д: Говорить намного легче, чем слушать. Моя профессия заключается в том, чтобы слушать. Адвокат говорит в суде, но самое важное — это слушать клиента. Хороших собеседников очень мало. Интересных людей — единицы. Человек, который тебя понимает, — один.

Р: Когда появился первый предмет в Вашей коллекции, и случайность ли это была?

Д: У меня родители собирали, бабушки и дедушки всегда собирали. Но мой личный — это марка, которую я благополучно срезал с конверта, который пришел от дяди. Кстати до сих пор где-то лежит.

Р: А самый любимый предмет в Вашей коллекции?

Д: Конечно последний. Коллекционеры — большей частью это мужчины. В женщинах — коллекционерах всегда есть мужское начало. Коллекционирование зиждется на трех китах: инстинкт охотника, инстинкт исследователя, и инстинкт похвальбушника. Ты получил вещь, ты хочешь похвалиться. Самое замечательное, что есть в жизни — это общение. Квинтэссенция общения — это любовь конечно.

Поэтому в основном все коллекционеры — это мужчины. А мужчина устроен так, что ему всегда кажется, что самая большая любовь в его жизни — это последняя. Никуда от этого не денешься. Когда мы любим в первый раз, нам кажется, что мы любим в последний, а когда мы любим в последний раз, нам кажется, что в первый.

Р: Вы когда-нибудь голодали?

Д: Голодал. И это было самое счастливое время в моей жизни. Я попал в Париж, мне двадцать лет. У меня нет денег, чтобы поехать на метро. Я хожу пешком, я открываю город, тот Париж. Париж — кстати, один из тех городов, который стал хуже, в отличие от Лондона и Нью-Йорка, которые стали лучше. Париж был очень красивый и очень уютный, и французы были другие. И я застал еще старую гвардию — тех людей, которые были молоды в 20-е — 30-е годы. И вот я хожу по этому великому городу света. И я влюблен. В девушку и в город. Передо мной — вся жизнь! И это самое счастливое время в моей жизни. Хотя я люблю каждый прожитый день и каждую минуту. Я живу для того, чтобы получать удовольствие.

Р: Один поляк сказал: «Я никому не желал зла» и ушел с группой еврейских детей в газовую камеру. Ваше отношение к педагогам?

Д: Я сам очень люблю преподавать, люблю читать лекции, я очень уважаю педагогов. Но как и во всем, я люблю людей талантливых. Потому что человек должен любить то, что он делает. Если он это любит, то у него хорошо получается. Самое трудное в мире — это передать ощущение любви и чувства. Педагог становится педагогом только тогда, когда может передать любовь и ощущения. Если он это может, то он — человек гениальный и может преподавать. В нашей религии считается, что наивысшее прсветление у человека наступает тогда, когда он может кого-то научить. Слово «Учитель» пишется с большой буквы. Это — самое большое уважение, которое только могут оказать человеку.

Р: Стирают ли грань разных религий такие поступки, которые совершил Корчак? А он ведь был поляком, а не евреем. Более того, за день до этого ему было предложено покинуть лагерь и оставить детей одних.

Д: Конечно да. Что такое религия? Это же очень индивидуальная вещь. Это — между тобой и Им. Религия за многие века обросла у разных народов массой ненужных на мой взгляд ритуалов. И многие забывают о том, что это очень личное дело. Твое. Человек не становится другим человеком потому, что идет в церковь, в синагогу или в мечеть. Но он может стать другим потому, что он верит, и вера у него в сердце и в душе. Для меня это самое важное.

(Раздается телефонный звонок.) Да, да, Мариенгоф, сорок три тысячи. Давайте! Имаженисты… Ага! Мариенгоф «Руки галстуком». Купил.

Интервью Александра Добровинского журналу «Москва — Тель-Авив», № 2 2012 г.